Щавель занял у Лузги денег и переодел свой отряд в лавчонке ношеного тряпья, называемой по-московски «Секонд-хенд», только сапоги оставил казённые, да их и не видно, когда портки навыпуск. Разделившись на группы, кто пешком, а кто верхами, обогнули Мкад и к ночи стянулись в Немчиновку на постоялый двор с басурманским названием «Балчуг».
Ночевали на общих полатях, вповалку среди возчиков и прочего сброда. Расшевелились затемно, выбрались ополоснуть морду на двор, где над жестяным жёлобом висели ведёрные умывальники. Из предутренней мглы донёсся протяжный гудок, словно выло какое-то громадное, запертое за Мкадом животное. От тоскливого воя, полного отчаяния и безнадёги, мурашки бежали по коже.
— Москва с нами разговаривает. — Третьяк суеверно перекрестился.
— Это Статор воет, — авторитетно заявил Филипп.
— А ты знаток, — дрязгавшийся рядом Егор прополоскал пасть и выплюнул воду. — Это гудок фабричный. Пар через свисток под давлением пролетает, вот и воет, чтобы рабочих разбудить. Они возле своего предприятия живут в бараках, гудок им в уши долбит будьте нате, оттого они злые как волки и пьют как лошади.
Позавтракав хряпой и покормив Хранителей, Щавель, Жёлудь, Филипп и тройка Егора направились к вратам Мкада, над которыми реял красный стяг и висел баннер «Территория Статора». Поспели к самому открытию. Разнопородный люд, коему не по чину было заходить через Рублёвские врата, ждал с рассвета, толпясь и матерясь. Наконец, ударила рында, створки со скрипом распахнулись, мытари и стражники взялись за работу.
— Пропуска нет, — сразу сказал Щавель. — Мы на Горбушку.
— Полтина с рыла, — заявил мытарь. — Не опаздывайте к закрытию, иначе штраф ещё полтина.
Бойко торгуя однодневными пропусками, мытарь запустил в город отряд новгородских лазутчиков.
Стены Мкада с этой стороны Москвы были землебитными. Брали грунт, выкапывая под стенами глубокий ров, засыпали в деревянную раму, добавляли скипидара, коровьей щетины и подобной педерсии, трамбовали бревном. Земляной кирпич высыхал на солнце и схватывался после испарения скипидара. Не ахти какой крепости, что-то вроде известняка, но зато почти даром! От стены попахивало могилой. Жёлудь с тревогой принюхался и покосился на отца. Ничего, идёт себе, высматривая и запоминая детали окружения. Лука только нет, луки пришлось у Литвина оставить, чтобы городская стража не докопалась, очень, говорят, в Москве к чужакам пристрастная и охочая до мзды.
Парень ожидал, что за Мкадом на них обрушится зловонный туман, от которого щиплет в глазах и разъедает ноздри, шум, гул, гам, бесстыдные мигающие разноцветные огни, зовущие в пучину порока и тенета морального разложения, как обещали старые эльфийские глянцевые журналы. К вящему разочарованию, Жёлудь ничего такого не обнаружил. Широченная, мощённая булыжником дорога под названием Можайское шоссе была застроена, как всякое предместье, бараками, амбарами, складами, лесопилками и разными другими полезными зданиями, только в невиданных доселе масштабах. Лазутчики всё шли и шли, а пакгаузы тянулись и тянулись. Телеги и крытые возы выкатывали с постоялых дворов и в два ряда двигались за Мкад, а навстречу ехали гружёные, заворачивали в проулки, разгружались у складов. Шума и гама постепенно прибавлялось, а ведь день только начался!
— Это ж сколько всего город жрёт! — вырвалось у Жёлудя.
— Москва всегда в три горла хавала, — то ли с одобрением, то ли с завистью заметил Филипп. — До Пиндеца круче было. Всё, что производилось в стране, везли сюда и уже из Москвы распределяли, кому послать соловьиные язычки в желе, а кому хрен без соли. Соответственно, оседало здесь тоже нехило, потому что невозможно держать во рту мёд и не проглотить. На мёд отовсюду слетались, из-за чего Москва ещё больше росла и ещё больше хавала.
— Но так без конца не могло продолжаться! — возмутился Жёлудь.
— Незадолго перед Пиндецом Москву прорвало. Нарыв лопнул в самом ненадёжном месте, там, где был срач и грязь и Южное Бутово. Гной потёк вниз, его оттягивал инновационный центр Сколково, а причина одна — безблагодатность! Город внезапно разросся. Туда переселились чиновники, и если бы не очистительный огонь Большого Пиндеца, страшно представить, каких размеров достигла бы сейчас Москва.
— А куда чиновники делись?
— После БП мужики подняли их на вилы, — сухо сказал Щавель. — Выжили только те, кто укрылся в особых убежищах. С тех пор повелась среди москвичей поговорка, что за Мкадом жизни нет.
Склады уступили место рабочей слободе. Лавки, базарчики, мелкие мастерские только начинали работу. Бараки перемежались полукаменными купеческими домами. Затем потянулась длинная стена из мрачного красного кирпича, за которой высились закопченные трубы и корпуса цехов. За заводом бараки фабричных рабочих сделались двухэтажными, лавки стали крупнее, а мостовая глаже.
— Эвона, какая шняга, — указал пальцем Филипп.
Действительно, впереди по левой стороне возвышался из-за крыш боевой треножник. Исходил струёй пара, котлы были раскочегарены, в щупальцах зажата коробка теплового луча. Позади, как откляченная задница, свисала клетка для задержанных. Велика сила Статора!
— Дежурный треножник, — заметил Щавель и сделал вывод: — Пасётся там, где самая криминогенная зона, то есть главное торжище. Значит, нам туда дорога.
Два часа занял путь от Мкада до Горбушки. Шли, ориентируясь на треножник, и верно шли, потому что всё краше становились дома — надёжный признак нарастающего оборота денежных средств. Сгинули деревянные бараки, полукаменные дома сделались редки, заборы с садиками исчезли, а когда свернули с Кутузовского на Минскую, так и вовсе обступили дорогу белокаменные жилые массивы, кои возводят купцы для сдачи апартаментов разным понаехавшим. Уличное движение изменилось под стать району. Среди ехавших на рынок телег встречались пролётки, чисто выбритые мужики в опрятных кафтанах катили тележки с изделиями рук своих, товаром скобяным, шитьём и выпечкой. Встречались даже манагеры в костюмах и галстуках, и никто не шарахался от них — Москва! Жёлудь беспрестанно озирался, но, к счастью своему, хипстеров со смертоносными мыльницами не приметил, а может, проворонил — поди, толпы вокруг разных людей и мутантов, тысячи их.