Работорговцы. Русь измочаленная - Страница 92

Глава двадцать пятая,
в которой Щавель испытывает культурный шок, подноготная учёного раба Тавота предстаёт взору собравшихся, а Жёлудь срывает покровы с натуры башкортов

Нелегко, проспавшись после кровавого пира, встретить во дворе басурманина.

«Уже добрались! — содрогнулся Щавель, чувствуя за спиной пыхтение паровозов хана Беркема, но потом явилось спасительное понимание. — Это же Москва, здесь всё возможно».

Басурманин стоял у ворот и по-простецки беседовал с Альбертом Калужским. По расслабленным позам было видно, что зацепились языками они давно и крепко, а поговорить им есть о чём.

Они даже фигурами были схожи, только басурманин имел рост чуть повыше, плечи чуть пошире и живот потолще. Он был одет в серую поддёвку, коричневую рубаху и тёмные портки, заправленные в короткие порыжевшие сапожки с квадратными носами. В руке он держал картуз. У ног стоял туго набитый сидор. С внешней стороны там и сям выпирали острые уголки. Сидор стоял как влитой. Он казался неподъёмным. В сидоре были книги.

Поправляя на поясе нож, Щавель направился к воротам. По двору ходили дружинники и басурманина как будто не замечали. Ну, разговорился с лепилой человек прохожий, да и пусть их.

— Вот наш командир, — бесхитростно выдал Альберт, когда Щавель приблизился к ним.

— Шарипов Вагиз Фатыхович, — представился басурманин и протянул руку.

У басурманина была круглая, свежевыбритая голова, тонкие усы и короткая, аккуратно подстриженная бородка. В узких глазах плясали искорки смеха. Он улыбался словно бы с лёгкой иронией к самому себе.

— Щавель. — Старый лучник пожал руку.

— Вагиз Фатыхович — учитель испанского языка, — в свою очередь сдал басурманина болтливый доктор.

— Брожу по Руси, сею разумное, доброе, вечное, — улыбнулся учитель.

— Я как раз есть собрался, — сказал Щавель. — Чем здесь стоять, пошли за стол.

Уже было время обеда. Щавель усадил гостя по левую руку, по правую сел Литвин, рядом разместились Лузга и Жёлудь, а возле басурманина уселся Альберт Калужский. Посматривали на представителя страны вероятного противника как на диковину, а тот улыбался в усы и отвечал на вопросы.

— Хожу, детей испанскому языку учу. Иногда факультативно русскому.

— Испанский-то им зачем? — как старый воин, Щавель умел внятно говорить с набитым ртом. — Шведский учить полезно или греческий.

— Чтобы Сервантеса в оригинале читать и культурно развиваться.

У всех собравшихся ум за разум заехал, а басурманин продолжил:

— Тот, кто прочёл о похождениях хитроумного идальго дона Кихота Ламанчского, тот никогда не станет прежним.

При полном молчании в трапезной некоторое время раздавался громкий треск шаблонов.

— У нас на такие выходки горазды только эльфы, — наконец признал Щавель.

— Реликтовые ленинградцы? — оживился Вагиз Фатыхович. — Давно хочу с ними познакомиться.

— Разве к вам в Орду не забредали эльфы?

— Не добираются, — покачал головой учитель. — Я на Руси двенадцать лет преподаю, дома не был.

— Связь с земляками поддерживаешь? — быстро спросил Лузга.

— Нет, — усмехнулся Вагиз Фатыхович. — К чему? Если я пошёл на Русь работать, значит, должен ассимилироваться. За речкой своя жизнь, а здесь, у нас, своя. Я много где ходил, но эльфов ближе Мурома не встречал.

— Отчего же, — возразил Альберт. — За Муромом есть колония энтузиастов.

— Оппортунистов.

— Ах, да, это не то, — смутился доктор.

— И не колония, а поселение. Губернатор выселяет туда всех несогласных лапти плести. Возможно, эльфы там тоже присутствуют, но меня Аллах миловал от таких встреч. Так что не нашёл я Преждерожденных эльфов.

— Совсем ни одного? — изумился Жёлудь.

Вагиз Фатыхович улыбнулся:

— Менестрелей и артистов театра я, конечно, лицезрел. Но они родились уже после войны и, к сожалению, являются представителями творческой интеллигенции, а мне хотелось бы пообщаться с научно-технической, довоенной закалки.

— Научно-техническая только в Садоводстве и его окрестностях. — Щавель залил трапезу могучим круханом пива.

На полусогнутых приплёлся раб Тавот в расчёте, что ему достанется кус с боярского стола, и налил господину ещё пивка.

Секунду он и басурманин глядели друг на друга — Тавот пронзительным взором, учитель изумлённым.

— Как зовут тебя? — спросил Вагиз Фатыхович.

— Тибурон.

Брови басурманина взлетели к вершине лба.

— Тибурон? El tiburon? Quien te ha apodado asi? (Акула? Кто вас так назвал?)

Если бы взоры присутствующих имели силу солнечного света, то раб, на котором они собрались в одну точку с неистовой силой, запылал бы ярким огнём. Но Тавот молчал, словно окаменел.

— Habla Espanol? (Говорите по-испански?)

— Нет! — быстро ответил Тавот.

По безмолвному приказу отца Жёлудь сорвался со скамьи и вмиг оказался за спиной Тавота, схватил его за локти.

— Не подняться ли нам наверх? — изысканно, по-эльфийски предложил Щавель учителю испанского языка. — Отчего бы нам не продолжить столь увлекательную послеобеденную беседу в моём личном номере? Лузга, добудь плеть. Доктор, найдётся едкая соль?

* * *

— У меня семнадцать дней был рабом член Ордена Ленина, — произнёс Щавель тоном бесстрастным, и только Жёлудь воспринял его как задумчивый. — Это достижение, которого не было ещё ни у кого.

В компании с Литвином, Лузгой, Сверчком и Скворцом они допрашивали Тибурона в верхнем нумере, а на дальней постели сидели бок о бок Альберт Калужский и Вагиз Фатыхович, следя за процессом. При этом учитель испанского периодически подтверждал сказанное Тавотом либо помогал ценными сведениями. Обошлись без плети и едкой соли — учёный раб был немощен и умён, а потому заговорил сразу.