— Вы где шлялись? — мёртвым голосом спросил Щавель.
— В кабаке сидели, — озвучил заготовленную отмазку бард. — В «Лихо» зашли, оно отсюда далеко, ничего не слышали.
Щавель как будто пропустил мимо ушей его слова и посмотрел на сына.
— Тебя нам не хватало, — бесстрастно сказал он.
Жёлудь покраснел, его аж пот прошиб от стыда.
Будь у него хвост, как у собаки, сам бы себе бока настегал. Лучник ринулся с отцовских глаз долой, крепко прижимая локтём припрятанную под безрукавкой сумку прошаренного манагера. Он взлетел по лестнице в спальню и запихал хабар на самое дно «сидора».
Не в силах выносить густую вонь телесных миазмов, Михан сбежал с крыльца, согнулся под стеной и обрызгал брёвна жёлто-зелёной жижей.
— Какой же ты сын мясника? — сзади неслышно подошёл бард Филипп.
Михан вздрогнул:
— Ты в точности как мой отец говоришь.
— Он тебя потому из дома прогнал, что ты крови не выносишь?
— Не прогнал. Я сам ушёл.
— Как только случай представился, в грязь лицом не ударив, оставить отчий дом, — докончил всё понимающий бард.
Они присели на скамейку подле ворот, чтобы не соваться обратно в наполненную смертью, болью и ненавистью трапезную. Пока не позвали, лицезреть перекошенные морды ратников не хотелось. Хотелось убежать в Звонкие Муди или хотя бы в склеп Даздрапермы Бандуриной, затихариться там и переждать, пока всё не кончится.
— Разбираешься, потому что самого выгнали? — спросил обозлённый Михан.
— Меня не гнали, я сам ушёл, — язвительно отразил подачу Филипп, помолчал, добавил другим тоном: — Я не такой лоб, как ты, был, до седой бороды терпеть не стал. Мне тринадцать стукнуло. Освоил гусельки и пошёл по деревням петь. Потом пристал к скоморохам. С ними гусли справные добыл и балладам выучился, а там и дорогу к дому потерял. Нечего о нём вспоминать, хорошего было мало.
— Со скоморохами лучше было? Траву постелил, небом укрылся, росой позавтракал?
— Случалось и бедовать, — не стал спорить бард, улыбнулся мечтательно в бороду. — Со скоморохами весело было. И хмель, и кураж. Когда один день густо, а другой пусто, оно всяко интереснее, чем однообразно кашу есть.
— Скоморохов-то, я слышал, повыбили за их бесчинства.
— Ага, Лучезавр всех и извёл на своей земле, — с неожиданно злобой проговорил Филипп. — Как бы сказал дядька твой Щавель, светлейший князь явил мудрость в подобающее время, обратив её пользительное действие руками народа против самого народа на благо народа.
— Не родня он мне, — буркнул Михан. — Просто знаю его с детства, я Жёлудю ровесник. Упросил в Новгород взять, службу какую найти.
— Жёлудь-то почто так высокомерно с тобой? То разговаривает через губу, то бздуном, то дристуном обзывает? Потому что боярский сын и гнобит всех, кто ниже родом, или ты досадил ему чем?
Михан словно прозрел, у него аж дух перехватило.
— Пожалуй что, и так, — оторопел было парень, но быстро опомнился. — Ведь ты прав…
— Со стороны-то виднее, — самодовольно заметил Филипп. — Да и повидал я больше. Знаешь, что я тебе скажу, — торопливо зашептал бард, — почему Лучезавр все гастролирующие творческие коллективы извёл? Они в своих странствиях информации о жизни в других областях набирались, людям рассказывали и тем самым князю мешали бесчинствовать. Ведь править легче тёмным народом, которому говоришь, что за лесом ведьм сжигают и негров вешают, а они по серости своей верят. Наивное быдло угнетать куда легче.
— Сейчас люди тоже странствуют, запрета на передвижение нет.
— То отдельные люди, да кому они расскажут — двум-трём. А скоморохи представления давали, собирая на площадях толпы, и не только изустно рассказывали про житие в иных местностях, но и показывали с высоким артистизмом. Много было раньше этих творческих коллективов, просвещали они народ, как Сванидзе аудиторию, потому и сделались неугодны новому князю. Он приказал распустить порочащие слухи, винить скоморохов в злодействах и непотребствах, а потом и все дела разбойников на них свалил. И спустил цепных псов режима, так и кончились гастроли по стране. Разрешили только одиночкам выступать, вот как я сейчас брожу, а в одиночку разве много добудешь? Эх! — всплеснул руками бард и хлопнул по коленям. — Теперь только на хлеб и пиво наберёшь, а на новые портки подожди. Вот и приходится изворачиваться, как сегодня.
— Да, понимаю, — потрафил ему Михан, у которого в сердце ещё сохранилась щекотка полного риска и жгучей тайны приключения.
— А мы, нельзя забывать, деятели культуры, — горестно вздохнул бард. — Последний хрен без соли доедаем. Всегда нас притесняли: то мужики побьют, то городская стража карманы вывернет, но князь, тот совсем за грань заступил. Натравил на нас кровавую дворню, а потом этих ближних товарищей своих, которые его в кремль посадили, слышь-ка, сам и перебил. Боялся, что свергнут, слишком злые они были, да вольные в своих помыслах и поступках. Но злейший среди них был Щавель.
— Да поди ж ты! — не поверил Михан.
— Я помню его молодым, когда он скоморохов истреблял и бунты по областям усмирял. Видывал его в расцвете сил. Ух, и лютый! Из лука садил не целясь, раз-раз-раз, и все убитые лежат. Ни баб, ни стариков, ни детишек малых не жалел. Что Лучезавр сказал, то и делает, княжеские слова по велению своего чёрного сердца истолковывая в расширительном направлении и только в сторону ужесточения. Не человек, хуже волка. Даже басурмане его почитали как демона, а хан за голову награду назначил. Думаю, поэтому Лучезавр и помиловал Щавеля. Сослал подальше в чухонские земли эльфов пугать, приберёг для грязных дел. Сейчас сам видишь, он что творит.